На этой странице сайта находится литературное произведение Живые мощи автора, которого зовут Тургенев Иван Сергеевич . На сайте сайт вы можете или скачать бесплатно книгу Живые мощи в форматах RTF, TXT, FB2 и EPUB, или прочитать онлайн электронную книгу Тургенев Иван Сергеевич - Живые мощи без регистрации и без СМС.

Размер архива с книгой Живые мощи = 28.23 KB

Записки охотника –

Zmiy
«И.С. Тургенев. «Записки охотника»»: Народная асвета; Минск; 1977
Аннотация
«Редко соединялись в такой степени, в таком полном равновесии два трудно сочетаемых элемента: сочувствие к человечеству и артистическое чувство», - восхищался «Записками охотника» Ф.И. Тютчев. Цикл очерков «Записки охотника» в основном сложился за пять лет (1847-1852), но Тургенев продолжал работать над книгой. К двадцати двум ранним очеркам Тургенев в начале 1870-х годов добавил еще три. Еще около двух десятков сюжетов осталось в набросках, планах и свидетельствах современников.
Натуралистические описания жизни дореформенной России в «Записках охотника» перерастают в размышления о загадках русской души. Крестьянский мир прорастает в миф и размыкается в природу, которая оказывается необходимым фоном едва ли не каждого рассказа. Поэзия и проза, свет и тени переплетаются здесь в неповторимых, причудливых образах.
Иван Сергеевич Тургенев
ЖИВЫЕ МОЩИ
Край родной долготерпенья -
Край ты русского народа!
Ф.Тютчев
Французская поговорка гласит: «Сухой рыбак и мокрый охотник являют вид печальный». Не имев никогда пристрастия к рыбной ловле, я не могу судить о том, что испытывает рыбак в хорошую, ясную погоду и насколько в ненастное время удовольствие, доставляемое ему обильной добычей, перевешивает неприятность быть мокрым. Но для охотника дождь - сущее бедствие. Именно такому бедствию подверглись мы с Ермолаем в одну из наших поездок за тетеревами в Белевский уезд. С самой утренней зари дождь не переставал. Уж чего-чего мы не делали, чтобы от него избавиться! И резинковые плащики чуть не на самую голову надевали, и под деревья становились, чтобы поменьше капало… Непромокаемые плащики, не говоря уже о том, что мешали стрелять, пропускали воду самым бесстыдным образом; а под деревьями - точно, на первых порах, как будто и не капало, но потом вдруг накопившаяся в листве влага прорывалась, каждая ветка обдавала нас, как из дождевой трубы, холодная струйка забиралась под галстук и текла вдоль спинного хребта… А уж это последнее дело, как выражался Ермолай.
- Нет, Петр Петрович, - воскликнул он наконец, - Этак нельзя!.. Нельзя сегодня охотиться. Собакам чучъе заливает; ружья осекаются… Тьфу! Задача!
- Что же делать? - спросил я.
- А вот что. Поедемте в Алексеевку. Вы, может, не знаете - хуторок такой есть, матушке вашей принадлежит; отсюда верст восемь. Переночуем там, а завтра…
- Сюда вернемся?
- Нет, не сюда… Мне за Алексеевкой места известны… многим лучше здешних для тетеревов!
Я не стал расспрашивать моего верного спутника, зачем он не повез меня прямо в те места, и в тот же день мы добрались до матушкина хуторка, существования которого я, признаться сказать, и не подозревал до тех пор. При этом хуторке оказался флигелек, очень ветхий, но нежилой и потому чистый; я провел в нем довольно спокойную ночь.
На следующий день я проснулся ранехонько. Солнце только что встало; на небе не было ни одного облачка; все кругом блестело сильным двойным блеском: блеском молодых утренних лучей и вчерашнего ливня. Пока мне закладывали таратайку, я пошел побродить по небольшому, некогда фруктовому, теперь одичалому саду, со всех сторон обступившему флигелек своей пахучей, сочной глушью. Ах, как было хорошо на вольном воздухе, под ясным небом, где трепетали жаворонки, откуда сыпался серебряный бисер их звонких голосов! На крыльях своих они, наверно, унесли капли росы, и песни их казались орошенными росою. Я даже шапку снял с головы и дышал радостно - всею грудью… На склоне неглубокого оврага, возле самого плетня, виднелась пасека; узенькая тропинка вела к ней, извиваясь змейкой между сплошными стенами бурьяна и крапивы, над которыми высились, Бог ведает откуда занесенные, остроконечные стебли темно-зеленой конопли.
Я отправился по этой тропинке; дошел до пасеки. Рядом с нею стоял плетеный сарайчик, так называемый амшаник, куда ставят улья на зиму. Я заглянул в полуоткрытую дверь: темно, тихо, сухо; пахнет мятой, мелиссой. В углу приспособлены подмостки, и на них, прикрытая одеялом, какая-то маленькая фигура… Я пошел было прочь…
- Барин, а барин! Петр Петрович! - послышался мне голос, слабый, медленный и сиплый, как шелест болотной осоки.
Я остановился.
- Петр Петрович! Подойдите, пожалуйста! - повторил голос.
Он доносился до меня из угла с тех, замеченных мною, подмостков.
Я приблизился - и остолбенел от удивления. Передо мною лежало живое человеческое существо, но что это было такое?
Голова совершенно высохшая, одноцветная, бронзовая - ни дать ни взять икона старинного письма; нос узкий, как лезвие ножа; губ почти не видать - только зубы белеют и глаза, да из-под платка выбиваются на лоб жидкие пряди желтых волос. У подбородка, на складке одеяла, движутся, медленно перебирая пальцами, как палочками, две крошечных руки тоже бронзового цвета. Я вглядываюсь попристальнее: лицо не только не безобразное, даже красивое, - но страшное, необычайное. И тем страшнее кажется мне это лицо, что по нем, по металлическим его щекам, я вижу - силится… силится и не может расплыться улыбка.
- Вы меня не узнаете, барин? - прошептал опять голос; он словно испарялся из едва шевелившихся губ. - Да и где узнать! Я Лукерья… Помните, что хороводы у матушки у вашей в Спасском водила… помните, я еще запевалой была?
- Лукерья! - воскликнул я. - Ты ли это? Возможно ли?
- Я, да, барин, - я. Я - Лукерья.
Я не знал, что сказать, и как ошеломленный глядел на это темное, неподвижное лицо с устремленными на меня светлыми и мертвенными глазами. Возможно ли? Эта мумия - Лукерья, первая красавица во всей нашей дворне, высокая, полная, белая, румяная, хохотунья, плясунья, певунья! Лукерья, умница Лукерья, за которою ухаживали все наши молодые парни, по которой я сам втайне вздыхал, я - шестнадцатилетний мальчик!
- Помилуй, Лукерья, - проговорил я наконец, - что это с тобой случилось?
- А беда такая стряслась! Да вы не побрезгуйте, барии, не погнушайтесь несчастием моим, - сядьте вон на кадушечку, поближе, а то вам меня не слышно будет… вишь я какая голосистая стала!.. Ну, уж и рада же я, что увидала вас! Как это вы в Алексеевку попали?
Лукерья говорила очень тихо и слабо, но без остановки.
- Меня Ермолай-охотник сюда завез. Но расскажи же ты мне…
- Про беду-то мою рассказать? Извольте, барин. Случилось это со мной уже давно, лет шесть или семь. Меня тогда только что помолвили за Василья Полякова - помните, такой из себя статный был, кудрявый, еще буфетчиком у матушки у вашей служил? Да вас уже тогда в деревне не было; в Москву уехали учиться. Очень мы с Василием слюбились; из головы он у меня не выходил; а дело было весною. Вот раз ночью… уж и до заря недалеко… а мне не спится: соловей в саду таково удивительно поет сладко!.. Не вытерпела я, встала и вышла на крыльцо его послушать. Заливается он, заливается… и вдруг мне почудилось: зовет меня кто-то Васиным голосом, тихо так: «Луша!..» Я глядь в сторону, да, знать, спросонья оступилась, так прямо с рундучка и полетела вниз - да о землю хлоп! И, кажись, не сильно я расшиблась, потому - скоро поднялась и к себе а комнату вернулась. Только словно у меня что внутри - в утробе - порвалось… Дайте дух перевести… с минуточку… барин.
Лукерья умолкла, а я с изумлением глядел на нее. Изумляло меня собственно то, что она рассказ свой вела почти весело, без охов и вздохов, нисколько не жалуясь и не напрашиваясь на участие.
- С самого того случая, - продолжала Лукерья, - стала я сохнуть, чахнуть; чернота на меня нашла; трудно мне стало ходить, а там уже - и полно ногами владеть; ни стоять, ни сидеть не могу; все бы лежала. И ни пить, ни есть не хочется: все хуже да хуже. Матушка ваша по доброте своей и лекарям меня показывала, и в больницу посылала. Однако облегченья мне никакого не вышло. И ни один лекарь даже сказать не мог, что за болезнь у меня за такая. Чего они со мной только не делали: железом раскаленным спину жгли, в колотый лед сажали - и все ничего. Совсем я окостенела под конец… Вот и порешили господа, что лечить меня больше нечего, а в барском доме держать калек неспособно… ну и переслали меня сюда - потому тут у меня родственники есть. Вот я и живу, как видите.
Лукерья опять умолкла и опять усилилась улыбнуться.
- Это, однако же, ужасно, твое положение! - воскликнул я… и, не зная, что прибавить, спросил: - А что же Поляков Василий? - Очень глуп был этот вопрос.
Лукерья отвела глаза немного в сторону.
- Что Поляков? Потужил, потужил - да и женился на другой, на девушке из Глинного. Знаете Глинное? От нас недалече. Аграфеной ее звали. Очень он меня любил, да ведь человек молодой - не оставаться же ему холостым. И какая уж я ему могла быть подруга? А жену он нашел себе хорошую, добрую, и детки у них есть. Он тут у соседа в приказчиках живет: матушка ваша по пачпорту его отпустила, и очень ему, слава Богу, хорошо.
- И так ты все лежишь да лежишь? - спросил я опять.
- Вот так и лежу, барин, седьмой годок. Летом-то я здесь лежу, в этой плетушке, а как холодно станет - меня в предбанник перенесут. Там лежу.
- Кто же за тобой ходит? Присматривает кто?
- А добрые люди здесь есть тоже. Меня не оставляют. Да и ходьбы за мной немного. Есть-то почитай что не ем ничего, а вода - вод она в кружке-то: всегда стоит припасенная, чистая, ключевая вода. До кружки-то я сама дотянуться могу: одна рука у меня еще действовать может. Ну, девочка тут есть, сиротка; нет, нет - да и наведается, спасибо ей. Сейчас тут была… Вы ее не встретили? Хорошенькая такая, беленькая. Она цветы мне носит; большая я до них охотница, до цветов-то. Садовых у нас нет, - были, да перевелись. Но ведь и полевые цветы хороши, пахнут еще лучше садовых. Вот хоть бы ландыш… на что приятнее!
- И не скучно, не жутко тебе, моя бедная Лукерья?
- А что будешь делать? Лгать не хочу - сперва очень томно было; а потом привыкла, обтерпелась - ничего; иным еще хуже бывает.
- Это каким же образом?
- А у иного и пристанища нет! А иной - слепой или глухой! А я, слава Богу, вижу прекрасно и все слышу, все. Крот под землею роется - я и то слышу. И запах я всякий чувствовать могу, самый какой ни на есть слабый! Гречиха в поле зацветет или липа в саду - мне и сказывать не надо: я первая сейчас слышу. Лишь бы ветерком оттуда потянуло. Нет, что Бога гневить? - многим хуже моего бывает. Хоть бы то взять: иной здоровый человек очень легко согрешить может; а от меня сам грех отошел. Намеднись отец Алексей, священник, стал меня причащать, да и говорит: «Тебя, мол, исповедовать нечего: разве ты в твоем состоянии согрешить можешь?» Но я ему ответила: «А мысленный грех, батюшка?» - «Ну, - говорит, а сам смеется, - это грех не великий».
- Да я, должно быть, и этим самым, мысленным грехом не больно грешна, - продолжала Лукерья, - потому я так себя приучила: не думать, а пуще того - не вспоминать. Время скорей проходит.
Я, признаюсь, удивился.
- Ты все одна да одна, Лукерья; как же ты можешь помешать, чтобы мысли тебе в голову не шли? Или ты все спишь?
- Ой, нет, барин! Спать-то я не всегда могу. Хоть и больших болей у меня нет, а ноет у меня там, в самом нутре, и в костях тоже; не дает спать как следует. Нет… а так лежу я себе, лежу-полеживаю - и не думаю; чую, что жива, дышу - и вся я тут. Смотрю, слушаю. Пчелы на пасеке жужжат да гудят; голубь на крышу сядет и заворкует; курочка-наседочка зайдет с цыплятами крошек поклевать; а то воробей залетит или бабочка - мне очень приятно. В позапрошлом году так даже ласточки вон там в углу гнездо себе свили и детей вывели. Уж как же оно было занятно! Одна влетит, к гнездышку припадет, деток накормит - и вон. Глядишь - уж на смену ей другая. Иногда не влетит, только мимо раскрытой двери пронесется, а детки тотчас - ну пищать да клювы разевать… Я их и на следующий год поджидала, да их, говорят, один здешний охотник из ружья застрелил. И на что покорыстился? Вся-то она, ласточка, не больше жука… Какие вы, господа охотники, злые!
- Я ласточек не стреляю, - поспешил я заметить.
- А то раз, - начала опять Лукерья, - вот смеху-то было! Заяц забежал, право! Собаки, что ли, за ним гнались, только он прямо в дверь как прикатит!.. Сел близехонько и долго таки сидел, все носом водил и усами дергал - настоящий офицер! И на меня смотрел. Понял, значит, что я ему не страшна. Наконец встал, прыг-прыг к двери, на пороге оглянулся - да и был таков! Смешной такой!
Лукерья взглянула на меня… аль, мол, не забавно? Я, в угоду ей, посмеялся. Она покусала пересохшие губы.
- Ну, зимою, конечно, мне хуже: потому - темно; свечку зажечь жалко, да и к чему? Я хоть грамоте знаю и читать завсегда охоча была, но что читать? Книг здесь нет никаких, да хоть бы и были, как я буду держать ее, книгу-то? Отец Алексей мне, для рассеянности, принес календарь; да видит, что пользы нет, взял да унес опять. Однако хоть и темно, а все слушать есть что: сверчок затрещит али мышь где скрестись станет. Вот тут-то хорошо: не думать!
- А то я молитвы читаю, - продолжала, отдохнув немного, Лукерья. - Только немного я знаю их, этих самых молитв. Да и на что я стану господу Богу наскучать? О чем я его просить могу? Он лучше меня знает, чего мне надобно. Послал он мне крест - значит, меня он любит. Так нам велено это понимать. Прочту «Отче наш», «Богородицу», акафист «Всем скорбящим» - да и опять полеживаю себе безо всякой думочки. И ничего!
Прошло минуты две. Я не нарушал молчанья и не шевелился на узенькой кадушке, служившей мне сиденьем. Жестокая, каменная неподвижность лежавшего передо мною живого, несчастного существа сообщилась и мне: я тоже словно оцепенел.
- Послушай, Лукерья, - начал я наконец. - Послушай, какое я тебе предложение сделаю. Хочешь, я распоряжусь: тебя в больницу перевезут, в хорошую городскую больницу? Кто знает, быть может, тебя еще вылечат? Во всяком случае, ты одна не будешь…
Лукерья чуть-чуть двинула бровями.
- Ох, нет, барин, - промолвила она озабоченным шепотом, - не переводите меня в больницу, не трогайте меня. Я там только больше муки приму. Уж куда меня лечить!.. Вот так-то раз доктор сюда приезжал; осматривать меня захотел. Я его прошу: «Не тревожьте вы меня, Христа ради». Куда! переворачивать меня стал, руки, ноги разминал, разгинал; говорит: «Это я для учености делаю; на то я служащий человек, ученый! И ты, говорит, не моги мне противиться, потому что мне за мои труды орден на шею дан, и я для вас же, дураков, стараюсь». Потормошил, потормошил меня, назвал мне мою болезнь - мудрено таково, - да с тем и уехал. А у меня потом целую неделю все косточки ныли. Вы говорите: я одна бываю, всегда одна. Нет, не всегда. Ко мне ходят. Я смирная - не мешаю. Девушки крестьянские зайдут, погуторят; странница забредет, станет про Иерусалим рассказывать, про Киев, про святые города. Да мне и не страшно одной быть. Даже лучше, ей-ей!.. Барин, не трогайте меня, не возите в больницу… Спасибо вам, вы добрый, только не трогайте меня, голубчик.
- Ну, как хочешь, как хочешь, Лукерья. Я ведь для твоей же пользы полагал…
- Знаю, барин, что для моей пользы. Да, барин, милый, кто другому помочь может? Кто ему в душу войдет? Сам себе человек помогай! Вы вот не поверите - а лежу я иногда так-то одна… и словно никого в целом свете, кроме меня, нету. Только одна я - живая! И чудится мне, будто что меня осенит… Возьмет меня размышление - даже удивительно.
- О чем же ты тогда размышляешь, Лукерья?
- Этого, барин, тоже никак нельзя сказать: не растолкуешь. Да и забывается оно потом. Придет, словно как тучка, прольется, свежо так, хорошо станет, а что такое было - не поймешь! Только думается мне; будь около меня люди - ничего бы этого не было, и ничего бы я не чувствовала, окромя своего несчастья.
Лукерья вздохнула с трудом. Грудь ей не повиновалась - так же, как и остальные члены.
- Как погляжу я, барин, на вас, - начала она снова, - очень вам меня жалко. А вы меня не слишком жалейте, право! Я вам, например, что скажу: я иногда и теперь… Вы ведь помните, какая я была в свое время веселая? Бой-девка!.. так знаете что? Я и теперь песни пою.
- Песни?.. Ты?
- Да, песни, старые песни, хороводные, подблюдные, святочные, всякие! Много я их ведь знала и не забыла. Только вот плясовых не пою. В теперешнем моем звании оно не годится.
- Как же ты поешь их… про себя?
- И про себя и голосом. Громко-то не могу, а все - понять можно. Вот я вам сказывала - девочка ко мне ходит. Сиротка, значит, понятливая. Так вот я ее выучила; четыре песни она уже у меня переняла. Аль не верите? Постойте, я вам сейчас…
Лукерья собралась с духом… Мысль, что это полумертвое существо готовится запеть, возбудила во мне невольный ужас. Но прежде чем я мог промолвить слово - в ушах моих задрожал протяжный, едва слышный, но чистый и верный звук… за ним последовал другой, третий. «Во лузях» пела Лукерья. Она пела, не изменив выражения своего окаменелого лица, уставив даже глаза. Но так трогательно звенел этот бедный, усиленный, как струйка дыма колебавшийся голосок, так хотелось ей всю душу вылить… Уже не ужас чувствовал я: жалость несказанная стиснула мне сердце.
- Ох, не могу! - проговорила она вдруг, - силушки не хватает… Очень уж я вам обрадовалась.
Она закрыла глаза.
Я положил руку на ее крошечные холодные пальчики… Она взглянула на меня - и ее темные веки, опушенные золотистыми ресницами, как у древних статуй, закрылись снова. Спустя мгновенье они заблистали в полутьме… Слеза их смочила.
Я не шевелился по-прежнему.
- Экая я! - проговорила вдруг Лукерья с неожиданной силой и, раскрыв широко глаза, постаралась смигнуть с них слезу. - Не стыдно ли? Чего я? Давно этого со мной не случалось… с самого того дня, как Поляков Вася у меня был прошлой весной. Пока он со мной сидел да разговаривал - ну, ничего; а как ушел он - поплакала я таки в одиночку! Откуда бралось!.. Да ведь у нашей сестры слезы некупленные. Барин, - прибавила Лукерья, - чай, у вас платочек есть… Не побрезгуйте, утрите мне глаза.
Я поспешил исполнить ее желание - и платок ей оставил. Она сперва отказывалась… на что, мол, мне такой подарок?

Было бы отлично, чтобы книга Живые мощи автора Тургенев Иван Сергеевич понравилась бы вам!
Если так будет, тогда вы могли бы порекомендовать эту книгу Живые мощи своим друзьям, проставив гиперссылку на страницу с данным произведением: Тургенев Иван Сергеевич - Живые мощи.
Ключевые слова страницы: Живые мощи; Тургенев Иван Сергеевич, скачать, бесплатно, читать, книга, электронная, онлайн

Иван Сергеевич Тургенев

«Живые мощи»

Для охотника дождь — сущее бедствие. Такому бедствию подверглись мы с Ермолаем во время охоты на тетеревов в Белевском уезде. Наконец, Ермолай предложил пойти на хутор Алексеевка, принадлежавший моей матушке, о существовании которого я раньше не подозревал. При хуторке оказался ветхий флигель, нежилой и чистый, в котором я и переночевал. На следующий день я проснулся рано и вышел в заросший сад. Неподалёку я заметил пасеку, к ней вела узкая тропинка. Подойдя к пасеке, я увидел рядом с ней плетёный сарайчик, и заглянул в полуоткрытую дверь. В углу я заметил подмостки и маленькую фигуру на них.

Я уже пошёл прочь, как вдруг слабый, медленный и сиплый голос окликнул меня по имени: «Барин! Пётр Петрович!». Я приблизился и остолбенел. Передо мной лежало существо с высохшей, словно бронзовой головой. Нос узкий, как лезвие ножа, губ почти не видно, только белеют зубы и глаза, да из-под платка выбиваются пряди жёлтых волос. Из-под одеяла виднеются две крошечные высохшие ручки. Лицо было не безобразное, даже красивое, но страшное своей необычностью.

Оказалось, что это существо когда-то было Лукерьей, первой красавицей в нашей дворне, плясуньей и певуньей, по которой я — 16-летний мальчик — втайне вздыхал. Лукерья рассказала про свою беду. Лет 6 или 7 назад Лукерью помолвили с Василием Поляковым. Как-то ночью она вышла на крыльцо, и ей почудился Васин голос. Спросонья она оступилась у пала с крыльца. С того дна начала Лукерья чахнуть и сохнуть, ноги отказали. Ни один врач не смог ей помочь. Под конец она совсем окостенела, и её перевезли на этот хутор. А Василий Поляков потужил, да и женился на другой.

Летом Лукерья лежит в сарайчике, а зимой её переносят в предбанник. Она рассказала, что почти не ест, лежит, наблюдает за окружающим миром. Она приучила себя не думать и не вспоминать — так время быстрее проходит. Прочтёт молитвы, какие знает, и опять лежит безо всякой думочки. Я предложил забрать её в больницу, где за ней будет хороший уход, но Лукерья отказалась. Привыкнув к темноте, я ясно различал её черты, и даже смог отыскать на этом лице следы былой красоты.

Лукерья пожаловалась, что мало спит из-за боли во всём теле, но если уснёт, то сняться ей сны диковинные. Однажды приснилось Лукерье, будто сидит она на большой дороге в одежде странницы-богомолки. Проходит мимо неё толпа странников, а между ними — женщина, на голову выше других. Платье на ней не русское и лицо строгое, Спросила Лукерья женщину, кто она, а женщина ответила, что она — её смерть. Стала просить Лукерья смерть забрать её с собой, и смерть ответила, что придёт за ней после петровок. Только, бывает, целая неделя пройдёт, а Лукерья не заснёт ни разу. Как-то проезжая барыня оставила ей скляночку с лекарством против бессонницы, да только давно выпита та скляночка. Я догадался, что это был опиум, и обещал достать ей такую скляночку.

Я не мог не подивиться вслух её мужеству и терпению. Лукерья возразила, что многие люди страдали больше, чем она. Помолчав, я спросил, сколько ей лет. Оказалось, что Лукерье ещё не было 30-ти. Попрощавшись, я спросил, не надо ли ей чего. Лукерья попросила только, чтобы моя матушка уменьшила оброк для местных крестьян, а для себя — ничего.

В тот же день я узнал от хуторского десятского, что в деревне Лукерью прозвали «Живые Мощи», и нет от неё никакого беспокойства. Несколько недель спустя я узнал, что Лукерья умерла, как раз после петровок. Весь день перед смертью она слышала колокольный звон, который шёл с неба. Пересказала Юлия Песковая

Настоящим бедствием для охотника является дождь. Мы с Ермолаем как раз под него и попали, когда были на охоте в Белевском уезде. Мы с ним пошли тогда на хутор Алексеевка. Как оказалось, он принадлежал моей матушке. Там во флигеле мы и заночевали, пережидая дождь. Поутру я вышел в немного одичавший сад, прошел по узенькой тропинке к пасеке. Рядом с ней был сарайчик, внутри которого я увидел подмостки и фигуру на них.

Уж было уходить собрался, но меня окликнул слабый, осипший голос по имени. Я присмотрелся и остолбенел. Передо мной была Лукерья, некогда первая красавица, по которой я шестнадцатилетним подростком вздыхал. А теперь она превратилась в существо с высохшей головой и крошечными ручками, у которого из-под платка выбивались желтые прядки волос.

Она рассказала, что, после помолвки с Василием Поляковым, она как-то вышла на его голос и оступилась с крыльца. У нее ноги отказали и вся она зачахла. Не смог никто помочь. А суженый немного потосковал и женился на сопернице. Так она и живет теперь, стараясь молиться, да ни о чем не думать, чтоб время быстрее пролетало. Я хотел было забрать ее в больницу, да она отказалась.

Глядя на нее в полумраке сарайчика, я даже смог узнать на этом лице отблеск былой красоты. Жаловалась она мне, что болит у нее все тело, поэтому почти не спит. Зато, если уснет, то приснится всегда ей что-нибудь диковинное, непонятное. Так, однажды привиделось ей, что она – странница-богомолка, сидящая на большой дороге. В проходящей мимо нее толпе странников увидела женщину, которая была на голову повыше других людей. В русском платье, с лицом строгим подошла та к Лукерье. Спросила у странницы, кто она, а эта женщина отвечала, что она – смерть Лукерьина. Обещалась эта путница прийти за больной после петровок. Только неделями вот Лукерья не спит. Барыня одна проезжая оставила ей баночку с лекарством, которое хорошо против бессонницы помогало, но уже опустела та скляночка.

Я сразу понял, что за лекарство барыня оставила, и пообещал привезти Лукерье еще опиума. Я поразился ее терпению да мужеству. Но она заговорила в ответ о том, что многие еще и большие страдания переносили со смирением. Прощаясь, спросил я, не нужно ли чего ей. Но женщина вновь заговорила о других, прося снизить оброк для крестьян.

Тем же днем десятский на хуторе рассказал мне, что Лукерью здесь давно называют «Живые мощи». А умерла она в аккурат после петровок. И весь день ей все слышался звон колоколов, который снисходил с небес.

В одной из французских пословиц говорится, что вид промокшего охотника такой же жалкий и несчастный, как и сухого рыболова. Это на себе испытали Ермолай и барин Петр Петрович. Они вышли пострелять тетеревов, но уже в лесу их настиг сильный дождь.

Ермолай предложил переждать непогоду в Алексеевке, которая принадлежит матери Петра Петровича, но барин даже не знал об этом. Охотник заночевал в старом флигеле. Свежим солнечным утром Петр Петрович вышел в сад, а затем заглянул на пасеку. Там он обнаружил плетеный сарай. Из любопытства барин заглянул в приоткрытую дверь и в глубине заметил человеческую фигурку. Охотник хотел было уйти, как вдруг с ним кто-то заговорил приглушенным голосом. Это заставило Петра Петровича насторожиться. Говорила фигура медленно, называла барина по имени и отчеству, просила подойти.

Петр Петрович вошел в сарай и замер. Перед его глазами предстало удивительное существо. Тело было накрыто одеялом, а две маленькие высохшие руки торчали поверх него. Голова тоже была высохшая, будто вылитая из бронзы. Из-под повязанного платка тускло виднелись желтые волосы. Однако лицо не казалось безобразным. Оно даже выглядело красивым, лишь пугало своей странностью.

Мало кто смог бы узнать в жалком существе Лукерью – первую красавицу этой деревни. Петр Петрович еще подростком был тайно влюблен в крестьянку. По просьбе барина несчастная женщина рассказала о своей беде.

В то время Лукерья собиралась замуж за Василия Полякова. Однажды ночью она вышла во двор послушать соловья, но оступилась, упала с крыльца и сильно ушиблась. С тех пор женщина утратила аппетит и стала чахнуть. Приходили врачи, но так и не смогли помочь. Постепенно Лукерья совсем усохла и уже не могла двигаться. Ее привезли в Алексеевку и поместили в этом сарайчике. Поляков сначала тосковал, но затем отыскал другую женщину и благополучно женился.

Оказалось, что страдалица почти ничего ни ест и очень мало спит. Она научилась лежать и почти не думать – так легче коротать часы одиночества. Лишь изредка читала молитвы. Когда Лукерья засыпала, к ней приходили странные видения.

Однажды приснилось, что сидит она на дороге, облаченная в одежду странницы-богомолки, а мимо нее проходит много людей. Среди них выделялась одна женщина со строгим выражением лица. Лукерья спросила прохожую: кто она такая? Женщина ответила, что она – сама смерть. Больная стала просить, чтобы та увела ее с собой, но смерть объяснила, что сейчас не до нее. А вот когда пройдут петровские праздники, она будет возвращаться и заберет Лукерью.

Бывало, несчастная лежала без сна целые недели. Как-то добрая женщина оставила больной лекарство от бессонницы. Но это средство уже давно выпито. Петр Петрович догадался, что это был опиум и пообещал достать Лукерье такого снадобья. Он был потрясен мужеством и терпением крестьянки. Но Лукерья не считала свою судьбу особенной. Она знала, что людям случалось переживать и не такие страдания.

Петр Петрович спросил у крестьянки, чем может облегчить ее страданья? Женщина ответила, что лично ей ничего не нужно. Если бы мать барина уменьшила местным крестьянам оброк, Лукерья была бы рада.

Оказалось, что женщина еще молода, ей не больше тридцати лет. Петр Петрович в тот же день узнал от хуторского десятского, что несчастную прозвали в деревне «Живые мощи». Никакого беспокойства от нее не было. Иногда наведывалась к больной девочка, приносила еду и воду.

Спустя несколько недель вещий сон Лукерьи сбылся. Перед смертью она весь день слышала с небес звон колоколов.

«Живые мощи», анализ рассказа Тургенева
«Отцы и дети», краткое содержание по главам романа Тургенева
«Отцы и дети», анализ романа Ивана Сергеевича Тургенева
«Бежин луг», анализ рассказа Ивана Сергеевича Тургенева

Бакланова Екатерина ученица 9 Б класса. ГБОУСОШ N588 Санкт-Петербурга.

Рассказ «Живые мощи» (1873) занимает особое место в цикле «Записки охотника»: чем старше становился Тургенев, тем более глубоко постигал духовное содержание жизни человека.

Скачать:

Предварительный просмотр:

Исследовательская работа по литературе:

И. С. Тургенев «Живые мощи»

Работу выполнила:

Ученицы 9Б класса ГБОУ СОШ 588

Баклановой Екатерины Дмитриевны

Учитель: Музылёва Светлана Павловна

2012г

Санкт - Петербург Оглавление

Вступление
Основная часть
Заключение
Примечание

Вступление.

В эпиграф Тургенев внёс две строчки из стихотворения Тютчева 1885 г.: «Край родной долготерпенья, // Край ты русского народа!», тем самым возводя «долготерпенье» в основное качество русского народа.

Эти бедные селенья,

Эта скудная природа –

Край родной долготерпенья,

Край ты русского народа!

Не поймёт и не заметит

Гордый взор иноплемённый,

Что сквозит и тайно светит

В наготе твоей смиренной.

Удручённый ношей крестной,

Всю тебя, земля родная,

В рабском виде Царь Небесный

Исходил, благословляя .

Мы можем предположить, что основные идейно-эмоциональные центры тютчевского стихотворения определили структуру тургеневского шедевра. «Долготерпенья» стало отправной точкой постижения автором духовной самобытности русского православного человека.

В год написания рассказа – год смерти Тютчева – Тургеневу было 55 лет; Тютчеву в год написания стихотворения – 52. Почти в одном возрасте, в пору зрелости, они создали свои произведения. Не забудем, что Тютчев и Тургенев принадлежали к одной христианской культуре, давшей миру высочайшие образцы художественного воплощения самых чистых и возвышенных состояний души человека.

Основная часть.

В названии рассказа - «Живые мощи» - соединяются два значения.

Первое – из сферы обыденного народного метафорического словоупотребления: «Живые мощи» - так называют больного, крайне истощенного, худого человека.

Второе – из сферы религиозной: мощи – «нетленное тело угодника Божия». Это значение раскрывается в содержании тургеневского произведения и соотносится с христианским понятием «святые мощи», с почитанием святых мощей, с верой в бессмертие души.

«Человек – это единство души и тела. Тело без души мертво, но и душа без тела не может считаться полноценной».

Человек – живое существо, наделенное душой, радость его тела есть и радость его души.

В начале рассказа устами Петра Петровича автор воспел жизнь, радость телесного здоровья и общения человека с природой.

Пётр Петрович в Алексеевке просыпается «ранёхонько», бродит по саду.

«Ах, как было хорошо на вольном воздухе, под ясным небом, где трепетали жаворонки, откуда сыпался серебряный бисер их звонких голосов! На крыльях своих они, наверно, унесли капли росы, и песни их казались орошенными росою. Я даже шапку снял с головы и дышал радостно – всей грудью…».

Есть у Тютчева во многих стихах подобное восхищение и выражение естественной для человека радости.

Какое лето, что за лето!

Да это просто колдовство –

И как, прошу, далось нам это

Так ни с того и ни с сего?..

Эмоциональное потрясение, испытанное рассказчиком, определяется противоположностью двух телесных состояний – его и Лукерьи.

В тургеневском романтически возвышенном описании всё значимо: человек и его восхищение природой, человек в таком состоянии души, когда даже кажутся «орошенными росою». Но особенный смысл это приобретает в сравнении с изображением жизни Лукерьи: «вольный воздух» - а в сарайчике, где лежит Лукерья, «темно, сухо»; «вольный воздух», движение, простор, а Лукерья – неподвижна; песни жаворонков – и Лукерья пытается петь; «дышал радостно – всей грудью» - «Лукерья вздохнула с трудом. Грудь ей не повиновалась – так же, как и остальные члены».

Естественно, что внешний вид Лукерьи вызывает у рассказчика, только что пережившего чувство телесной бодрости, страх, ужас, удивление: «Я приблизился – и остолбенел от удивления»; «И тем страшнее кажется мне это лицо», «как ошеломлённый глядел на это тёмное, неподвижное лицо»; «Это, однако же, ужасно, твоё положение!»

Рассказчик сначала поражен телесной немощью Лукерьи – по контрасту с собственным состоянием – и тем, какою он помнит Лукерью: «Лукерья! – воскликнул я. – Ты ли это? Возможно ли?»; «Возможно ли? Эта мумия Лукерья, первая красавица во всей нашей деревне, высокая, полная, белая, румяная, хохотунья, плясунья, певунья! Лукерья, умница Лукерья, за которою ухаживали все наши молодые парни, по которой я сам втайне вздыхал, я – шестнадцатилетний мальчик!»; «Помилуй, Лукерья,- проговорил я наконец,- что это с тобой случилось?»

Постепенно внимание рассказчика обращается и к внутренней жизни Лукерьи: «И так всё лежишь да лежишь?»; «Кто за тобой ходит? Присматривает кто?»; «И не скучно, не жутко тебе, моя бедная Лукерья?»; «Хочешь, я распоряжусь: тебя в больницу перевезут, в хорошую городскую больницу?»

В движении внутреннего состояния рассказчика особое значение приобретает эпизод пения Лукерьи, который завершает первую часть повествования.

Пение Лукерьи – ещё одно потрясение рассказчика, символическое выражение прощание с телесной красотой и одновременно пробуждение в рассказчике глубокого человеческого чувства «несказанной жалости».

Вначале: «Мысль, что это полумёртвое существо готовится запеть, возбудило во мне невольный ужас».

После пения: «Уже не ужас чувствовал я: жалость несказанная стиснула мне сердце».

И сама Лукерья плачет, вспоминая о том, какой она была и какой стала.

Рассказчик еще раз отмечает телесное в Лукерье: «Привыкнув к темноте, в которой мы оба находились, я мог ясно различить ее черты, мог даже заметить тонкий румянец, проступивший сквозь бронзу ее лица, мог открыть в этом лице – так, по крайней мере, мне казалось – следы бывалой красоты».

Так закончилась первая часть рассказа – трагическим вздохом о гибели красоты Лукерьи.

Давайте еще раз прочитаем первую часть рассказа, наблюдая теперь за Лукерьей, отмечая то, как автор подготавливает движение внутренней темы произведения, от телесного – к душевному и далее – к духовному.

Находясь в состоянии телесной неподвижности, Лукерья оказывается душевно подвижной: она способна переживать «маленькие» радости не менее остро, чем здоровый, свободный в физических передвижениях человек (рассказчик).

Это не только отличительная черта Лукерьи, но и черта общечеловеческая: с потерей одних способностей, человек более остро воспринимает жизнь другими чувствами.

«Но ведь и полевые цветы хороши, пахнут ещё лучше садовых. Вот хоть бы ландыш… на что приятнее!»

«А я, слава Богу, вижу прекрасно и всё слышу, всё. Крот под землёй роется – я и то слышу. И я запах всякий чувствовать могу, самый какой ни на есть слабый!»

«Заяц забежал, право! Собаки, что ли, за ним гнались, только он прямо в дверь как прикатит!.. Сел близёхонько и долго так сидел, всё носом водил и усами дёргал – настоящий офицер!»

Душевные качества Лукерьи: мудрость, сострадание ближнему, забота о ближнем.

Лукерья, хотя и не подвижна, и «мумия», но – живой человек. «Нисколько не жалуясь и не напрашиваясь на участие», она рассказывает о том, как заболела, как сложилась судьба буфетчика Василия Полякова, с которым была помолвлена, как она живёт сейчас, уже здесь, в сарайчике, в Алексеевке.

«Что Поляков? Потужил, потужил – да и женился на другой, на девушке из Глинного. Знаете Глинное? От нас недалече. Аграфеной её звали. Очень он меня любил да ведь человек молодой – не оставаться же ему холостым. И какая уж я ему могла быть подруга? А жену нашёл себе хорошую, добрую, и детки у них есть».

Обратим внимание, сколько мудрости и приятия жизни в словах Лукерьи: Поляков и любил, и тужил, но не оставаться же холостым. Это и мотивировка поведения Полякова, это и отношения Лукерьи к случившемуся: жена хорошая, «детки у них есть», - в этом смысл жизни обыкновенного здорового человека и в этом радость Лукерьи за любимого человека.

«Он тут у соседа в приказчиках живёт: матушка ваша по пачпорту его отпустила, и очень ему, слава Богу, хорошо».

В конце рассказа Лукерья, опять же ничего не прося для сея лично, заботится о крестьянах.

«Ничего мне не нужно; всем довольна, слава Богу,- с величайшим усилием, но умиленно произнесла она. – Дай Бог всем здоровья! А вот вам бы, барин, матушку вашу уговорить – крестьяне здешние бедные – хоть бы малость оборку с них она сбавила! Земли у них недостаточно, угодий нет… Они бы за вас Богу помолились… А мне ничего не нужно – всем довольна».

Оценивая своё положение, Лукерья постоянно имеет в виду судьбы более тяжелые.

«А что будешь делать? Лгать не хочу – сперва очень томно было; а потом привыкла, обтерпелась – ничего; иным ещё хуже бывает ».

Несмотря на болезнь и одиночество, Лукерья ощущает своё единство с окружающим миром.

В Лукерье пробуждается иное, чем у здорового человека, видение и ощущение мира. Это уже не только радость «малых» впечатлений, но очищение от суетного, интуитивное проникновение в природный мир и ощущение своего единства с этим миром.

«Нет… а так лежу я себе, лежу-полеживаю – и не думаю; чую, что жива, дышу – и вся я тут. Смотрю и слушаю. Пчёлы на пасеке жужжат да гудят; голубь на крышу сядет и заворкует; курочка-наседочка зайдёт с цыплятами крошек поклевать; а то воробей залетит или бабочка – мне очень приятно. В позапрошлом году так даже ласточки вон там в углу гнездо себе свили и детей вывели. Уж как оно было занятно!»

Почти с самого начала повествования о Лукерье автор начинает вводить – отдельными чёрточками, отдельными деталями то, что постепенно рассказывается как связь душевного и духовного.

Сначала в портрете: «Голова совершенно высохшая, одноцветная, бронзовая» - телесная характеристика. Сразу за ней: «… ни дать ни взять икона старинного письма». Далее сравнение внешнего вида Лукерьи с иконкой подчеркивается сравнением со статуей: «… и её темные веки, опушенные золотистыми ресницами, как у древних статуй, закрылись снова».

«Бестелесность» Лукерьи отмечается в описании её голоса.

Только что (рано утром) рассказчик слышал «серебряный бисер» «звонких голосов» жаворонков, а теперь (в разговоре с Лукерьей):

«Барин, а барин! Пётр Петрович! – послышался мне голос, слабый, медленный и сиплый, как шелест болотной осоки».

Во второй части произведения автор все чаще заставляет рассказчика быть просто слушателем, полностью переключая внимание на Лукерью. Композиция этой части соотносится с рассказом Лукерьи о трёх снах, которые вбирают в себя всё предыдущее содержание духовной жизни Лукерьи и подтверждают её глубокую православную веру.

Сны Лукерьи – символическое образное выражение непосредственной народной веры.

Первый сон: Лукерья- «Христова невеста» (так называется девушка как бы предначертанная Богу в результате болезни или сознательно отрёкшаяся от мира).

Второй сон – встреча с родителями, в котором образно воплощается одно из основных положений христианства: дети замаливают грехи родителей, своей праведной жизнью облегчают загробную участь родителей.

Третий сон – предчувствие смерти, тематически соотносимый с христианским представлением о том, что человеку, ведущему праведную жизнь, перед кончиной посылается ангел, даётся знание срока своей смерти. Так и Лукерье смерть говорит: «После, мол, Петровок…», т. е. после Петровского поста. Сон оказался «вещим»: после петровок Лукерья умирает.

Сны Лукерьи – христианские по содержанию и народно-сказочные, образные по форме, т. е. соответствующие мировосприятию героини.

Постепенно в рассказе обнаруживается расхождение рассказчика и автора: рассказчик по-прежнему согласен с характеристикой русского народа, данной в эпиграфе: долготерпенье, которым он прежде всего и «объясняет» Лукерью, тогда как автор все более глубоко изображает внутреннее религиозное состояние Лукерьи, ее христианский подвиг.

В первой части рассказа: «Лукерья умолкла, а я с изумлением глядел на нее. Изумляло меня собственно то, что она рассказ свой вела почти весело, без охов и вздохов, нисколько не жалуясь и не напрашиваясь на участие».

Во второй части: «Я обещал доставить ей такую скляночку и опять-таки не мог не подивится в слух ее терпению».

Однако если в первом случае удивление рассказчика только отмечается, то во втором – автор вводит в повествование возражения Лукерьи. Лукерья говорит о том, что является для нее высшим терпением и «подвигом»6 жизнь святых, Божьих угодников и людей, пошедших на мученическую смерть ради своего народа.

Лукерья говорит о подвиге в христианском смысле: Жанна д’Арк не только прогнала «агарян», но и добровольно взошла на костёр, т.е. приняла мучение, «потому что такое было мое обещание, чтобы мне огненною смертью за свой народ помереть».

В христианстве не только вся «жизнь есть борьба, подвиг, путь постоянного стремления к добру и совершенству», но и отдельные действия христианина на его пути к Богу называется «подвигом».

«Желающие блаженства должны быть готовы с радостью принять поношение, гонение, бедствие и саму смерть за имя Христово и за истинную Православную веру». Такой подвиг называется мученический.

Вот откуда терпение русского человека: все земные страдания он готов вынести, потому что знает и чувствует, что не в земной жизни смысл, а в том, чего будет душа устроена там, на Небесах.

Не о «долготерпенье» сказал Тютчев. А о смирении, сопоставляя «смиренную наготу» и «рабский вид» Царя Небесного.

Заключение.

Новый предмет изображения: человек в единстве духа, души и тела, - не стал главным в творчестве Тургенева, но, наблюдая в человеке тот «тайный свет», который помогает преодолеть все тяготы жизни и к которому стремится православная душа, Тургенев силою перевоплощения оказался способен к творческому прозрению и пониманию христианских основ бытия.

Если назначение поэта – пробуждать добрые чувства, то чистоту и высшие устремления своей души поэт и завещает потомкам. Поэтом «живые мощи» - одно из главных произведений Тургенева – его призыв не только к доброте, состраданию, любви, не только размышления о злободневных проблемах современности, но и проникновение в ту духовную реальность, устремлённость к которой составляет смысл жизни русского православного человека.

Примечание.

Тютчев Ф.И. Стихотворения.
Тургенев И.С.Сборник сочинений.
Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка.
Лосский Н.О. Характер русского народа.

Иван Сергеевич Тургенев

ЖИВЫЕ МОЩИ

Край родной долготерпенья -

Край ты русского народа!

Ф.Тютчев

Французская поговорка гласит: «Сухой рыбак и мокрый охотник являют вид печальный». Не имев никогда пристрастия к рыбной ловле, я не могу судить о том, что испытывает рыбак в хорошую, ясную погоду и насколько в ненастное время удовольствие, доставляемое ему обильной добычей, перевешивает неприятность быть мокрым. Но для охотника дождь - сущее бедствие. Именно такому бедствию подверглись мы с Ермолаем в одну из наших поездок за тетеревами в Белевский уезд. С самой утренней зари дождь не переставал. Уж чего-чего мы не делали, чтобы от него избавиться! И резинковые плащики чуть не на самую голову надевали, и под деревья становились, чтобы поменьше капало… Непромокаемые плащики, не говоря уже о том, что мешали стрелять, пропускали воду самым бесстыдным образом; а под деревьями - точно, на первых порах, как будто и не капало, но потом вдруг накопившаяся в листве влага прорывалась, каждая ветка обдавала нас, как из дождевой трубы, холодная струйка забиралась под галстук и текла вдоль спинного хребта… А уж это последнее дело, как выражался Ермолай.

Нет, Петр Петрович, - воскликнул он наконец, - Этак нельзя!.. Нельзя сегодня охотиться. Собакам чучъе заливает; ружья осекаются… Тьфу! Задача!

Что же делать? - спросил я.

А вот что. Поедемте в Алексеевку. Вы, может, не знаете - хуторок такой есть, матушке вашей принадлежит; отсюда верст восемь. Переночуем там, а завтра…

Сюда вернемся?

Нет, не сюда… Мне за Алексеевкой места известны… многим лучше здешних для тетеревов!

Я не стал расспрашивать моего верного спутника, зачем он не повез меня прямо в те места, и в тот же день мы добрались до матушкина хуторка, существования которого я, признаться сказать, и не подозревал до тех пор. При этом хуторке оказался флигелек, очень ветхий, но нежилой и потому чистый; я провел в нем довольно спокойную ночь.

На следующий день я проснулся ранехонько. Солнце только что встало; на небе не было ни одного облачка; все кругом блестело сильным двойным блеском: блеском молодых утренних лучей и вчерашнего ливня. Пока мне закладывали таратайку, я пошел побродить по небольшому, некогда фруктовому, теперь одичалому саду, со всех сторон обступившему флигелек своей пахучей, сочной глушью. Ах, как было хорошо на вольном воздухе, под ясным небом, где трепетали жаворонки, откуда сыпался серебряный бисер их звонких голосов! На крыльях своих они, наверно, унесли капли росы, и песни их казались орошенными росою. Я даже шапку снял с головы и дышал радостно - всею грудью… На склоне неглубокого оврага, возле самого плетня, виднелась пасека; узенькая тропинка вела к ней, извиваясь змейкой между сплошными стенами бурьяна и крапивы, над которыми высились, Бог ведает откуда занесенные, остроконечные стебли темно-зеленой конопли.

Я отправился по этой тропинке; дошел до пасеки. Рядом с нею стоял плетеный сарайчик, так называемый амшаник, куда ставят улья на зиму. Я заглянул в полуоткрытую дверь: темно, тихо, сухо; пахнет мятой, мелиссой. В углу приспособлены подмостки, и на них, прикрытая одеялом, какая-то маленькая фигура… Я пошел было прочь…

Барин, а барин! Петр Петрович! - послышался мне голос, слабый, медленный и сиплый, как шелест болотной осоки.

Я остановился.

Петр Петрович! Подойдите, пожалуйста! - повторил голос.

Он доносился до меня из угла с тех, замеченных мною, подмостков.

Я приблизился - и остолбенел от удивления. Передо мною лежало живое человеческое существо, но что это было такое?

Голова совершенно высохшая, одноцветная, бронзовая - ни дать ни взять икона старинного письма; нос узкий, как лезвие ножа; губ почти не видать - только зубы белеют и глаза, да из-под платка выбиваются на лоб жидкие пряди желтых волос. У подбородка, на складке одеяла, движутся, медленно перебирая пальцами, как палочками, две крошечных руки тоже бронзового цвета. Я вглядываюсь попристальнее: лицо не только не безобразное, даже красивое, - но страшное, необычайное. И тем страшнее кажется мне это лицо, что по нем, по металлическим его щекам, я вижу - силится… силится и не может расплыться улыбка.

Вы меня не узнаете, барин? - прошептал опять голос; он словно испарялся из едва шевелившихся губ. - Да и где узнать! Я Лукерья… Помните, что хороводы у матушки у вашей в Спасском водила… помните, я еще запевалой была?

Лукерья! - воскликнул я. - Ты ли это? Возможно ли?

Я, да, барин, - я. Я - Лукерья.

Я не знал, что сказать, и как ошеломленный глядел на это темное, неподвижное лицо с устремленными на меня светлыми и мертвенными глазами. Возможно ли? Эта мумия - Лукерья, первая красавица во всей нашей дворне, высокая, полная, белая, румяная, хохотунья, плясунья, певунья! Лукерья, умница Лукерья, за которою ухаживали все наши молодые парни, по которой я сам втайне вздыхал, я - шестнадцатилетний мальчик!

Помилуй, Лукерья, - проговорил я наконец, - что это с тобой случилось?

А беда такая стряслась! Да вы не побрезгуйте, барии, не погнушайтесь несчастием моим, - сядьте вон на кадушечку, поближе, а то вам меня не слышно будет… вишь я какая голосистая стала!.. Ну, уж и рада же я, что увидала вас! Как это вы в Алексеевку попали?

Лукерья говорила очень тихо и слабо, но без остановки.

Меня Ермолай-охотник сюда завез. Но расскажи же ты мне…

Про беду-то мою рассказать? Извольте, барин. Случилось это со мной уже давно, лет шесть или семь. Меня тогда только что помолвили за Василья Полякова - помните, такой из себя статный был, кудрявый, еще буфетчиком у матушки у вашей служил? Да вас уже тогда в деревне не было; в Москву уехали учиться. Очень мы с Василием слюбились; из головы он у меня не выходил; а дело было весною. Вот раз ночью… уж и до заря недалеко… а мне не спится: соловей в саду таково удивительно поет сладко!.. Не вытерпела я, встала и вышла на крыльцо его послушать. Заливается он, заливается… и вдруг мне почудилось: зовет меня кто-то Васиным голосом, тихо так: «Луша!..» Я глядь в сторону, да, знать, спросонья оступилась, так прямо с рундучка и полетела вниз - да о землю хлоп! И, кажись, не сильно я расшиблась, потому - скоро поднялась и к себе а комнату вернулась. Только словно у меня что внутри - в утробе - порвалось… Дайте дух перевести… с минуточку… барин.

Лукерья умолкла, а я с изумлением глядел на нее. Изумляло меня собственно то, что она рассказ свой вела почти весело, без охов и вздохов, нисколько не жалуясь и не напрашиваясь на участие.

С самого того случая, - продолжала Лукерья, - стала я сохнуть, чахнуть; чернота на меня нашла; трудно мне стало ходить, а там уже - и полно ногами владеть; ни стоять, ни сидеть не могу; все бы лежала. И ни пить, ни есть не хочется: все хуже да хуже. Матушка ваша по доброте своей и лекарям меня показывала, и в больницу посылала. Однако облегченья мне никакого не вышло. И ни один лекарь даже сказать не мог, что за болезнь у меня за такая. Чего они со мной только не делали: железом раскаленным спину жгли, в колотый лед сажали - и все ничего. Совсем я окостенела под конец… Вот и порешили господа, что лечить меня больше нечего, а в барском доме держать калек неспособно… ну и переслали меня сюда - потому тут у меня родственники есть. Вот я и живу, как видите.